Горилла почти такого же роста, как человек, но значительно шире в плечах. Короткая шея, длинное, крепкое, широкое туловище, мощная грудная клетка, сильные передние конечности, слегка согнутая спина, очень длинные кисти и ступни, соединенные особой складкой кожи сред­ние пальцы рук и ног — вот характерные призна­ки гориллы. Вследствие того, что у гориллы очень выступают лобные кости, линия его бро­вей выдается вперед. Небольшие глаза глу­боко посажены. Плоский нос вдавлен посредине и значительно расширен. Лицо широкое; довольно толстые губы не так подвижны, как у других человекообразных обезьян, и больше походят на человеческие. Уши отодвинуты да­леко назад и лежат на одном уровне с глазами; они тоже похожи на уши человека больше, чем у других обезьян. Лицо, начиная от бровей до подбородка, голое; уши, кисти и ступни с боков и снизу тоже голые. Остальное тело покрыто шерстью довольно равномерно. Шерсть черная или темно-серая, гладкая, до­вольно длинная и густая, слегка волнистая на затылке, плечах и бедрах. Зубы у гориллы крупные, особенно клыки и задние коренные.

Горилла водится в тропических областях Африки — от гвинейского берега до области Ве­ликих Озер, населяя самые глухие леса. Но встречается эта обезьяна повсюду редко. Го­риллы различных местностей имеют некоторые отличительные признаки. Поэтому зоологи опи­сали и дали название нескольким видам горилл.

«Негры склонны все преувеличивать, — гово­рит Брэм.— Вначале я от них наслушался

разных рассказов о дикости горилл. Но, расспросив настоящих охотников, я узнал, что свирепость этих животных преувеличена. Не трогайте го­риллу, и она сама не тронет вас, —говорят охот­ники. Если ружье дает осечку или обезьяна только ранена, она обращается в бегство. Слу­чается, однако, что, яростно сверкая глазами, с отвисшей губой, дыбом вставшими на голове волосами, она кидается на противника. Напа­дает она всегда на четвереньках. Горилла, по-видимому, не отличается проворством — тузем­ные охотники часто убегают от нее.

Известный рассказ о том, что горилла в со­стоянии прокусить дуло ружья, не представляет собой ничего необыкновенного: всякое большое животное с крепкими челюстями может сплю­щить зубами дуло. Леопард — более свирепое и более опасное животное, чем горилла, а шим­панзе тоже может броситься на человека, когда тот нападает на него. Итак, я не имею никакого основания предполагать, что горилла более свирепа и более склонна нападать на человека, чем другие звери, которые, так же как обезья­на, осмотрительны и умеют пользоваться своим чутьем и слухом, чтобы уйти от преследо­ваний».

Гориллы живут семейно. Они бродят по ле­сам, отыскивая пищу, и ночуют там, где заста­ют их сумерки. Поэтому каждый вечер они строят новое гнездо на высоте 5—6 метров на больших, крепких деревьях. Гнездо это располо­жено на первом разветвлении более толстых сучьев и сложено из длинных ветвей. Детеныши и мать отдыхают ночью в гнезде, а отец прово­дит ночь, сидя скорчившись у дерева и при­слонясь к нему спиною. Так он охраняет свою семью от нападения леопардов. В сухое время года, когда в глубине лесов нехватает воды и пищи, гориллы делают набеги на плантации местных жителей и так же опустошают их, как и другие обезьяны. Частыми выстрелами из ружей в большинстве случаев удается прого­нять горилл.

Немецкий охотник Коппенфельс рассказы­вает, как он в первый раз убил гориллу:

«Около часа я ждал напрасно. Стало заметно смеркаться. Меня очень больно жалили моски­ты. Я хотел было покинуть свой пост около дерева, как вдруг из-за акации послышался легкий треск. Выглянув из-за ствола, я заме­тил семью горилл. Они собирали плоды. Это были родители и два детеныша; старшему было лет шесть, а младшему около года. С трогатель­ной любовью мать заботилась о меньшем. Отец, напротив, заботился только об утолении собственного голода. Лучшие плоды, которые лежали на земле, были, вероятно, съедены. Самка, быстро вскарабкавшись на дерево, стала его трясти, а горилла-самец, продолжая жевать, отправился напиться к близкому источнику. Я не спускал с него глаз. При появлении этого животного я было испугался, вспомнив рассказы местных жителей. Но мое волнение исчезло, когда горилла-самец, приблизившись к берегу ручья, начал обнаруживать беспокойство и вни­мательно смотреть в ту сторону, где росло скры­вавшее меня дерево. Однако, слишком поздно почуял он близкого врага. Прицелившись, я уже следил за каждым его движением. Раздался выстрел. Не успел еще рассеяться дым, как я уже вложил в ствол ружья новый патрон и стал ждать нападения животного. Мой спут­ник, один из местных жителей, дрожа, стоял позади и держал второе ружье наготове. Напа­дения, однако, не последовало. Горилла-самец, пораженный насмерть; упал лицом вниз. Дете­ныши, испустив отрывистый крик, бросились в чащу; мать соскочила с дерева и последовала за ними. Я был до того возбужден, что не успел выстрелить в нее».

Немного спустя Коппенфельс застрелил еще одну гориллу. «Я шел, — рассказывает Коппен­фельс,— в сопровождении своих носильщиков по узкой лесной тропинке. Вдруг позади меня раздался крик носильщиков: «Берегись, го­сподин, большая горилла!» Носильщики бросили свою ношу и убежали. Я был ошеломлен этим криком. Только тогда, когда в стороне от меня раздалось глухое рычанье, я увидел ша­гах в пятнадцати приподнимавшуюся огром­ную темную массу. Это была самая большая горилла, какую я когда-либо видел, и первая, которая не обратилась в бегство. Восполь­зуйся она моим смущением, и я бы погиб. Я поднял двустволку. Тут грозный рев превратился в лай, всклокоченные на го­лове волосы у гориллы встали дыбом. Мой страшный противник; казалось, готовился к на­падению. Если бы я во — время осторожно уда­лился, то, я уверен, горилла не напала бы на меня; но не таково было мое намерение. Вполне овладев собой, я спокойно и уверенно прице­лился ей в сердце. Раздался выстрел; животное подскочило и, завертевшись на месте, упало лицом вниз, раскинув руки. Падая, горилла ухватилась за лиану толщиной в пять санти­метров, и сила этой обезьяны была до того вели­ка, что она сорвала не только лиану, но еще несколько сухих и зеленых сучьев. Весила го­рилла по крайней мере 200 килограммов; ее тело было длиной в 1,9 метра».

Попытки перевезти в Европу молодых го­рилл очень долго не удавались: животные умирали по дороге. В семидесятых годах про­шлого столетия доктору Фалькенштейну, долго жившему в Африке, удалось привезти в Берлин и поместить в Берлинский зоологический парк молодую гориллу.

«Однажды,— рассказывает Фалькенштейн,— я, войдя в магазин португальца Лаурентино, увидел привязанную к большим весам молодую гориллу. Это был молодой самец. Он имел довольно жалкий вид. До сих пор он почти не дотрагивался до лесных плодов, которые ему предлагали. Негр, застреливший гориллу-мать, несколько дней назад привез его из внутрен­ней части страны. Лаурентино, от имени всех своих соотечественников, которых я лечил, просил меня принять обезьяну в подарок.

Когда я пришел домой, первой моей заботой было достать лесные плоды и приобрести козу. Понятно, с каким напряженным вниманием следил я за попытками гориллы приняться за еду и какое почувствовал облегчение, когда увидел, что она не только с большим удоволь­ствием стала пить молоко, но принялась и за плоды. Довольно долго моя горилла была еще до того слаба, что засыпала во время еды и большую часть дня спала, свернувшись в углу. Мало-помалу она стала привыкать к плодам куль­турных растений — бананам, гуаявам, апельси­нам, манго. По мере того как прибывали ее силы, она чаще присутствовала за нашим столом и начала есть все, что подавалось. Видя, как она постепенно привыкает к разной пище, мы стали надеяться благополучно перевезти ее в Европу.

Говорят, что даже молодые гориллы так ди­ки, что приручить их вряд ли возможно. Од­нако, поведение нашей гориллы доказывало совершенно противоположное. В продолжение нескольких недель она до того привыкла к окружающей обстановке и к людям, что ее пу­скали бегать на свободе, не боясь, что она убежит. Ни разу горилла не была посажена на цепь или заперта и не нуждалась ни в каком другом надзоре, кроме того, которым окружают маленьких играющих детей. Она была до того беспомощна, что не могла обойтись без чело­века и, сознавая это, проявляла удивительную привязанность и доверчивость. Злобных, диких качеств у нее не было и следа. Только изредка она обнаруживала большое упрямство. Свои чувства и желания она выражала различными звуками: своеобразный стон обозначал просьбу, другие звуки — страх и ужас. В редких слу­чаях слышалось недовольное ворчание. Иногда наша горилла, очевидно от избытка удовольст­вия, поднималась на задние лапы и принима­лась колотить себя в грудь кулаками.

Часто свое веселье она выражала, как чело­век, — хлопаньем в ладоши. Этому ее не учили. Подчас, кувыркаясь, шатаясь из стороны в сторону и кружась на одном месте, она исполня­ла, такие дикие танцы, что мы не на шутку опаса­лись, не напилась ли она каким-нибудь образом допьяна. Но ее опьяняло только удовольствие, оно одно заставляло ее испытывать свои силы в самых отчаянных прыжках.

Ее движения во время еды были спокойны и приличны: она брала от всего столько, сколько могла захватить большим, третьим и указатель­ным пальцами, и равнодушно смотрела, если брали что-нибудь из наваленного перед ней корма. Пока ей не давали еды, она нетерпеливо ворчала, пристально следила со своего места у стола за каждым блюдом и недовольно бор­мотала или отрывисто кашляла каждый раз, когда слуга уносил со стола какую-нибудь тарелку. Горилла даже старалась поймать его за руку, чтобы укусить или ударить, еще силь­нее выражая этим свое неудовольствие. Но сейчас же снова начинала играть с нами, как с товарищами. Она пила, всасывая жидкость губами, и нагибалась при этом к сосуду, ни­когда не запуская в него руки и не опрокидывая его. Более мелкую посуду она иногда подносила ко рту. В особенности нас поражали ловкость и осторожность, которые она проявляла во вре­мя еды. Другие наши обезьяны с любопытством хватали каждую вещь и тотчас же отбрасывали от себя или небрежно роняли. Совершенно иначе поступала горилла: она бережно бралась за каждую чашку, за каждый стакан; поднося сосуд ко рту, обхватывала его обеими руками и затем тихо и осторожно ставила его на место. Я не помню, чтобы она сломала что-нибудь из на­ших хозяйственных вещей. Между тем, мы ни­когда не учили ее употреблению посуды и раз­ным штучкам. Мы хотели привезти гориллу в Европу, сохранив ее природные привычки.

Лазала она довольно ловко; однако, свой­ственная ей шаловливость заставляла ее время от времени забывать осторожность. Так, одна­жды она свалилась с ветвей дерева, к счастью, не особенно высокого.

Замечательна была ее чистоплотность: попав случайно рукою в паутину или в грязь, она со смешным отвращением старалась сама освобо­диться от грязи или протягивала обе руки, что­бы ей помогли. У нее совершенно не было свое­образного обезьяньего запаха, и она любила играть и плескаться в воде. Но только что при­нятая ванна не мешала ей сейчас же шалить и кувыркаться в песке с другими обезьянами. Из качеств ее характера особенно интересны добродушие, хитрость и детская шаловливость. Если, например, она бывала наказана, то никогда не сердилась; напротив того, подходила к на­казавшему и с просящим видом охватывала его ноги и глядела с таким выражением, что обез­оруживала всякий гнев. Вообще, если она хотела чего-нибудь достигнуть, то очень настоятельно и вкрадчиво выражала свои желания.

Если же, несмотря на это, ее просьбу не исполняли, она прибегала к хитрости, зорко наблюдая, не следят ли за ней. Если, например, ей не позво­ляли выйти из комнаты или, наоборот, войти в нее и все ее попытки настоять на своем не помогали, она делала вид, что покоряется судьбе, и с притворным равнодушием ложилась недалеко от двери. Вскоре, однако, она припод­нимала голову и, внимательно озираясь, подо­двигалась все ближе и ближе, перекатываясь с боку на бок. Достигнув двери, она осторожно вставала на ноги и, перескочив через порог одним прыжком, убегала с такою поспешностью, что трудно было следовать за нею.

G такой же настойчивостью преследовала она свою цель, когда хотела полакомиться сахаром или фруктами, которые хранились в столовой в шкафу. Тогда она вдруг бросала игру, отпра­влялась в совершенно противоположном на­правлении и поворачивалась только тогда, когда думала, что ее никто не видит. Тогда она спешила прямо к шкафу, быстро его отво­ряла и уверенно запускала руку в сахарницу или в блюдо с фруктами. Иногда после этого она притворяла за собой дверь шкафа. Затем преспокойно съедала добычу. Если ее замечали, она немедленно с ней убегала.

Ей доставляло своеобразное, почти детское удовольствие стучать и производить шум. Когда горилла проходила мимо бочек, блюд или жестяных вещей, она почти всегда барабанила по ним. Так делала она и во время нашего пу­тешествия в Европу. На пароходе ей также по­зволяли свободно бегать. Однако, незнакомые звуки были ей неприятны. Гром пугал ее до того, что вызывал непроизвольное испраж­нение. Если у нее был запор, мы применяли в виде лекарства музыку, и это помогало не хуже слабительного. Мы внимательно ухаживали за гориллой, и наш питомец рос и развивался у нас на глазах. В начале февраля она захворала, у нее начались судороги. В продолжение четы­рех недель мы боялись за ее жизнь, пока не­обыкновенно сильное сложение, а может быть, постоянные приемы хинина и каломеля не одер­жали, наконец, победы над болезнью. Животное постепенно начало выздоравливать. Радость по этому поводу была всеобщая».

О пребывании этой гориллы в зоопарке ди­ректор парка сообщил следующее:

«Наша двухлетняя горилла выросла уже почти до 1 метра. Тело ее покрыто мягкими, как шелк, серыми волосами, на голове волосы рыжеватого цвета. Ее плотная, коренастая фигура, мус­кулистые руки, гладкое, блестящее черное лицо с хорошо сформировавшимися ушами, большие, умные, насмешливые глаза — все это придавало ей поразительное сходство с челове­ком. Это впечатление увеличивала неторопли­вость всех ее движений. Каждое из них напо­минало скорее неуклюжего мальчугана, чем обезьяну. Когда, сидя на стуле, она смотрела на людей, потом вдруг ударяла в ладоши, со­провождая это движение кивком головы, она овладевала всеми сердцами. Она охотно бы­вала в большом обществе, отличая старого от малого, мужчин от женщин. С детьми от двух до трех лет она обходилась ласково, целовала их и позволяла делать с собой что угодно, никогда не пользуясь при этом превосходством своих сил. С более взрослыми детьми она обращалась хуже, но все же охотно играла с ними и бе­гала взапуски вокруг столов и стульев, кото­рые часто опрокидывала. Шутя, она давала тумаки то тому, то другому, а иногда схватыва­ла во время игры чью-нибудь ногу и пробовала на ней свои зубы. Когда дамы брали ее на руки, она обнимала их и оставалась довольно дол­гое время у них на коленях. В общей клетке для обезьян она охотно играла и была здесь по­велителем. Даже шимпанзе беспрекословно ей подчинялся. С шимпанзе она обращалась, как с равным, и играла почти всегда только с ним, хотя и немного грубо. Она хватала шимпанзе и, крепко держа его, валялась с ним по земле. Если тому удавалось вырваться, горилла не­ловко падала с вытянутыми вперед руками. Шимпанзе она даже ласкала, но с маленькими обезьянами была безжалостна. Походка горил­лы была во многом похожа на походку шимпан­зе. Когда она была в хорошем настроении, которое, впрочем, редко ее покидало, она вы­совывала кончик красного языка — это при­давало ее блестящему черному лицу еще боль­шее сходство с ребенком.

Нравом горилла походила на человека и вела совершенно человеческий образ жизни. В вось­мом часу утра она приподнималась в постели, зевала, почесывалась, но оставалась заспан­ной и безучастной до тех пор, пока ей не да­вали молока, которое обычно она пила из ста­кана. Тогда, уже совершенно разгулявшись, она вставала с постели, выглядывала из ок­на, начинала хлопать в ладоши и принималась играть со сторожем. Горилла ни на минуту не могла оставаться одна. Она издавала резкие крики, если видела, что сторож оставил ее. В девять часов утра ее мыли. Это ей очень нра­вилось. Свою радость она выражала звуками, похожими на хрюканье. Ела она вместе со своим сторожем. К завтраку горилла получала не­сколько сосисок или кусок хлеба с маслом, вет­чиной или сыром. При этом она охотно выпива­ла стакан светлого вина, разбавленного водой. В высшей степени курьезно было смотреть, как она держала своими короткими, толстыми паль­цами объемистый стакан и придерживала его еще ногой, чтобы не уронить. Плоды она ела охотно и в большом количестве, из вишен тщательно вы­нимала косточки. Горилла жила в моей квартире; В час дня жена сторожа приносила ей обед.

Ле­том, во время жары, горилла с большим нетерпе­нием ожидала обеденного часа. Когда раздавался звонок, всегда сама отворяла дверь, рассматри­вала еду и охотно пробовала то, что ей более всего приходилось по вкусу. Не спуская глаз с кушанья, она ожидала, когда начнется обед. Сначала ей давали чашку бульона, которую она выпивала до последней капли. Затем следовал рис или овощи—чаще всего картофель, мор­ковь или кольраби, отваренные с говядиной. Наш питомец довольно ловко управлялся с лож­кой. Но как только горилла чувствовала, что за ней не наблюдают, она лезла мордой прямо в блюдо. Под конец она всего охотнее съедала кусок жареной курицы. После обеда она лю­била отдохнуть и, проспав час или полтора, готова была снова играть. После обеда ей да­вали плоды, а вечером молоко или чай и хлеб с маслом. В девять часов она отправля­лась спать. Лежала она на матрасе, закута­вшись в шерстяное одеяло. Сторож сидел около нее, пока она не засыпала. Засыпала она до­вольно скоро. Охотнее всего она спала на од­ной кровати со сторожем, причем обнимала его и клала на него голову. Она крепко спала всю ночь и обычно просыпалась не раньше восьми часов утра.

При таком правильном образе жизни здо­ровье нашей гориллы окрепло, и вес увеличился с 31 до 37 килограммов. Но вдруг наш пито­мец захворал воспалением дыхательного горла я сильной лихорадкой. Обычно такой веселый, он безучастно лежал в постели и так кашлял и хрипел, что жаль было на него смотреть. Вел он себя теперь очень неприветливо и даже кусался, когда его трогали. Такое опасное со­стояние у гориллы продолжалось около восьми дней; она ничего не ела и только пила чай и во­ду. Доктора по нескольку раз в день собира­лись у ее постели, среди них был ее африкан­ский воспитатель. Больную лечили хинином и заставляли пить эмские воды. После того как она в первый раз попробовала хинин, она ка­ждый раз, когда ей подносили ложку, покрыва­ла голову одеялом. В большой комнате, где лежала больная, воздух был пропитан парами и поддерживалась равномерная температура в 19 градусов. Горилла быстро поправлялась и уже хорошо показывала язык и хлопала в ладоши. Это служило несомненным при­знаком ее выздоровления. Публика очень участ­ливо относилась к больной, и сотни людей ежедневно справлялись о ее здоровье. За корот­кое время она сумела сделаться всеобщей лю­бимицей».

К сожалению, вскоре эта горилла умерла. Эти обезьяны вообще не переносят перемены климата и жизни в европейских зоологических садах. Только в саду Бреславля одна молодая горилла прожила около семи лет.